понедельник, 30 марта 2015 г.

Мудрость нежности. Послесловие

Верные, добросердечные пастыри откликаются на нежное Присутствие, которое поддерживает их братьев и сестер в человеческом роду. Однако, когда достоинство других людей попирается через махинации политических или религиозных лидеров, они не боятся встать на сторону правды и поддержать протест против влиятельных фигур. Они не способны молчать перед лицом вопиющей несправедливости. Они прислушиваются к словам, написанным на стене деревенской церкви: “Самая великая вещь на земле - уважение, потому что она - суть любви”. Если слова и действия в поддержку бедных — это единственная альтернатива, добросердечные христиане вступают в конфронтацию, становятся неумолимыми и яростными; и если этого потребуют обстоятельства, они будут дикими и грозными противниками. 

Эти наблюдения служат коротким предисловием к моему послесловию. 

Если бы христианское воображение, долго мумифицировавшееся внутри законничества и варварства мертвой церкви, вдруг ожило, как щелчок пружинного ножа, то оно бы создало невообразимое: объединенное христианское сообщество в Америке!

Воображение, сосредоточенное на Иисусе и укорененное в Его Слове, освобождает нас от тирании существующего порядка вещей; оно вытаскивает нас из застревания в статусе-кво; открывает закрытые двери, чтобы мы могли заново взглянуть на Тору, Христа, церковь и мир; оно подразумевает, что я могу стать кем-то большим, чем я есть сейчас; и оно обещает, что на эпитафии на моей надгробной плите будет написано больше, чем просто: “Он бубнил молитвы, подстригал свой газон и потерял тысячу мячей для гольфа”. 

Упражнение: давайте представим, что апостол Павел, на деле применявший слова, записанные во втором послании Коринфянам: “Господь есть Дух; а где Дух Господень, там свобода” (3:17), ускоренно выучил английский язык и перенесся на машине времени в настоящее. Сегодня - воскресенье в Новом Орлеане, и Павел проголодался. Он покупает сандвич с креветками у торговца на Шартр-стрит и банку газировки. Он переходит по Декатур-стрит, направляясь к аллее Мунвок, поднимается на набережную и впервые смотрит на реку Миссисипи. Затем он садится на деревянную скамейку рядом с седоволосым джентльменом.  

“Добрый день, сэр” - говорит Павел, вытаскивая из своего пакета сандвич. “Не могли бы вы рассказать мне о своей точке зрения на духовное состояние нынешнего христианского сообщества в Америке?” 

Мужчина поворачивается к нему и прохладно оценивает незнакомца. Он видит невысокого мужчину с большим носом, редкими рыжими волосами, выдающимся вперед подбородком, густой бородой и серыми глазами под густыми бровями. Кто этот парень? Навязчивый журналист, ищущий грязь? Дилетант, балующийся духовными вещами? Или враг, принимающий вид ангела света? 

 “Почему вы спрашиваете?” - говорит он скептически. 

Павел отпивает глоток из банки с газировкой, обдумывая свой ответ. Затем он говорит: “Ученик вашего времени написал: ‘Многие христиане собрались как вороны вокруг трупа дешевой благодати и пьют яд, убивающий следование за Христом’. Если ищущие Бога люди должны встретиться с Иисусом сегодня, они должны найти Его в Его теле, христианском сообществе. Я спрашиваю вас, сэр, потому что я хочу встретить Иисуса среди вас”.

Пожилой человек, одетый в джинсы, свитер и кроссовки, пристально слушает его. Он не сводит свой взгляд с Павла. Этот невзрачный маленький человек излучает неоспоримую духовную силу, - думает он. И все же его внешность, жесты и голос не соответствуют картине обычного благочестия. Он не кажется ни мирским, ни благочестивым. У него нет приковывающего к себе, неустрашимого взгляда, присущего “утвердившейся в вере” толпе — пристального взгляда, который часто скрывает за собой невротическое состояние, притворяющееся искренностью. И он не стал забрасывать меня цитатами из Библии. Но очевидно, что он читал Бонхёффера, потому что он процитировал его. 

И честность в его глазах безошибочна. Я слушал многих проповедников, - размышлял человек в кроссовках, - которые очаровывали меня своим ораторским мастерством, переплетенным с самоуничижительным юмором, направленным на то, чтобы создать впечатление об их смирении, но что-то в их глазах выдает их. Едва заметное движение их зрачков говорит мне, что многие проповедники не пользуются своим разумом в служении. Они настолько отполировали и отточили стиль своей проповеди за долгие годы, что забыли суть своего послания и говорят просто ради того, чтобы говорить. Напускной пыл, искусственный огонь. Выражение их глаз не соответствует их словам. Я помню встречу с фермером, который так оживленно говорил о своем урожае картофеля, что я верил ему больше, чем обычному проповеднику. Все сокрыто в глазах! И я вижу тот же огонь в глазах незнакомца, сидящего рядом со мной. Я вынужден отнестись к нему серьезно из-за его взгляда. 

Человек в кроссовках встает и решительно протягивает свою руку. “Меня зовут Дэниел” - говорит он. “Давайте прогуляемся”. 

Павел обменивается с ним теплым рукопожатием и называет ему свое имя. Он ставит в пакет свою пустую банку и обертку от сандвича и бросает все в стоящую рядом мусорную урну. Затем они отправляются к набережной. 

“Брат мой” - начинает Дэниел. “Я не помню, чтобы имя Иисуса Христа произносилось бы более часто, чем сейчас, или чтобы содержание Его учения игнорировали бы почти повсеместно. Его слова извращают, переворачивают и калечат так, что они уже значат все, что угодно и ничего одновременно. Соблазн дешевой благодати создал массовое, ничего не стоящее ученичество. В общем и целом американцев кормят с ложки жвачкой популярной религии. 

“В академическом плане многие профессоры богословия превратили христианство в религию для самих себя. Они говорят друг с другом на педантичных тонах о сотериологической ценности страданий и смерти Иисуса, пишут научные работы в тоскливой прозе, искусно объясняют значение библейских отрывков, занудствуют по поводу принципов герменевтики, авторитетно заявляют: ‘Иисус сказал это, но не говорил того’, и редко связывают Слово Божье с нуждами христианского сообщества. Понятный лишь немногим язык многих толкователей Библии приводит к тому, что их работы становятся недоступными для обычного мирянина. И все же умножаются группы по изучению Библии, часто в ущерб настоящему христианскому поведению. 

“То, чему научились Мартин Лютер и другие реформаторы у апостола Павла, который советовал нам ‘не знать ничего кроме Иисуса Христа, и притом распятого’, стало ненужным из-за даров Святого Духа, включая молитву на языках и личные откровения сомнительной природы. Главный элемент воскресной проповеди — это деспотичное морализаторство с оттенком вульгарного эмоционального призыва, который возлагает на людей чувство вины и взращивает в них страх, стыд и искаженный образ Бога. Для многих набожных людей, слушающих такие проповеди, Благая Весть уже перестала быть новостью, и она совсем не благая. 

“Павел, другая проблема, завладевшая Божьим народом в наши дни, это склонность приписывать исключительное право на зло одному человеку (такому как Осама бен Ладен), одной стране (такой как Афганистан), или одной религии (будь то Ислам, Иудаизм, церковь Мормонов или Католическая церковь). 

“Когда одного человека, страну или учреждение объявляют сатанинским, логика такова: устраните этот источник всего зла, и все будет хорошо; когда сатана локализован в конечной реальности, конец злодеяниям совсем близок. 

“И все же, как вы знаете, брат, один урок, который мы извлекли из истории цивилизованного человечества, состоит в том, что когда мы убиваем этого конкретного 'сатану', зло не исчезает с лица земли. Фактически, оно может снова появиться там, где мы меньше всего ожидаем этого. Помните фильм Бен-Гур? Когда Иуда наконец убивает Мессалу — его 'сатану' — возлюбленная Иуды поворачивается к нему и говорит: ‘ты словно сам стал Мессалой’. 

“Когда мы навешиваем на кого-то ярлык сатаны, это позволяет навешивающему ярлык избежать наказания. Источник зла имеет конкретное лицо и форму (и, конечно, это не я!). 

“Вот в чем проблема, Павел. Многие христиане сегодня видят соринку в глазе своего брата, и они думают, что им больше не надо никуда смотреть. У всех есть своя любимая мозоль, излюбленная цель, заготовленная речь о том, ‘что пошло не так с миром’, в которой упоминаются конкретные имена. Злодей может быть телепроповедником, расизмом, системой социального обеспечения, иммиграционной системой, секуляризацией церкви — чем угодно. Никто из нас не защищен от того, чтобы не распространять зло, включая тех, кто разглагольствует о том, в чем состоит настоящая проблема. 

“Брат Павел, американские христиане обожают такие выступления. Трагедия заключается в том, что испепеляющие слова Иисуса из 23 главы от Матфея ‘Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры’, теперь адресованы другим церквям, авторитетным фигурам, таким как Папа Римский, старший епископ, политики противодействующей партии, Американский союз защиты гражданских свобод и т.д. Мы с вами знаем, что мы полностью упускаем суть послания Иисуса, когда мы используем Его жесткие слова против кого бы то ни было, кроме самих себя; в противном случае мы извращаем Его слова.  

“И это, Павел, является формой и содержанием христианского фарисейства сегодня. Лицемерие является прерогативой не только тех, кто занимают высокие должности. Это — естественное выражение самого плохого внутри всех нас”. 

Дэниел смотрит на Павла и замечает, как тот внимательно слушает его. Это не насупленная сосредоточенность нахмуренных бровей, а тишина полного внимания. “Это трудно слушать, брат” - говорит он. “Мне продолжить или вы хотите сделать перерыв?”

“Пожалуйста, продолжайте” - говорит Павел ободряюще, “но давайте сядем на скамейку”. 

Они садятся на скамейку и молчат в течение двадцати минут. Дэниелу есть что сказать, но он не уверен, с чего начать, а Павел погружен в размышления.  

Наконец Павел говорит: “Вера приходит от слушания. Разве люди сегодня не слышат Божье Слово?” 

“И да, и нет” - отвечает Дэниел. “Как вы помните, до этого я сказал, что профессора богословия превратили христианство в религию для самих себя. Ирония заключается в том, что служители Евангелия превратили Слово в Евангелие служителей. Конечно, не все служители и не все профессора. Многие проповедуют и учат тому, что проповедовал и учил Иисус. Их проповеди наполнены чистотой и силой. Но, увы, большинство из них не обращают внимание на Великую Заповедь и выплескивают свой гнев на тех, кто подвергают сомнению их доктрину или не толкуют Писание так, как они. 

“Классический случай: учение Иисуса о нерасторжимости брака непреклонно и бескомпромиссно. И все же апостол Павел, который, возможно, понимал разум Христа лучше, чем кто-либо другой, не смущался говорить о несчастливом браке верующего, связавшего свою жизнь с неверующим. Пользуясь своей апостольской властью, Павел изменил учение Иисуса и сделал брак расторжимым, потому что, как он написал в своем послании Римлянам - ’Бог призвал нас к миру’. И в другом месте он сказал: ‘А мы имеем разум Христов’. 

“Павел, единственное действенное основание для христианского возрождения по всей стране заключается в приобретении разума Христа, в переходе от пустой буквы Библии к божественному сознанию Иисуса. Основная причина разделений и тьмы в американской церкви — это то, что мы не обретаем разум Христа. В церквях правят жесткие правила, а свобода Христова была вытеснена. Нежность исчезла. Скрупулезный моральный кодекс заменяет настоящую и живую встречу с Учителем. В результате мы имеем религию об Иисусе, но не религию Иисуса. 

“Ожесточенность, с которой некоторые христиане разъясняют свои верования, заставляет меня думать, что они пытаются убедить самих себя. Призрак их хорошо скрытого неверия пугает их, поэтому они становятся более воинственными и крикливыми. Когда тот же самый страх охватывает церкви, они превращаются в безжизненных исполнителей формальных обрядов или нетерпимых гонителей. Без близкого и сердечного познания Иисуса проповедники, руководящие этими церквями, напоминают турагентов, раздающих рекламные брошюры о тех местах, в которых они никогда не были сами. 

“Последствия такого невежества оказались катастрофическими, Павел. Ярое законничество взяло в мертвую хватку значительную часть евангельских деноминаций в американской церкви. Страх получил для себя такую точку опоры, что уже стал считаться нормальным в христианской жизни”.

Дэниел тяжело вздыхает. “Вы когда-нибудь слышали о группе под названием Национальная гильдия христианских врачей-психотерапевтов?” спрашивает он. 

“Нет” - говорит Павел, качая головой. “Я думал о другом. Заслуживают ли они доверия?” 

“Они не только заслуживают доверия, но надежны и посвящены своему делу. В своем последнем отчете они пишут о широко распространенном явлении, когда их пациентов мучает сильное чувство вины, стыда, сожаления и ненависти к себе. Они пришли к выводу, что эти вещи являются преобладающими симптомами психических и духовных заболеваний, мучающих нынешних американских христиан. Все эти горькие плоды законничества, перфекционизма и самоосуждения падают недалеко от дерева. Большая часть духовенства и мирян мечется в попытках исправить себя, улучшить свою молитвенную жизнь, сделать свою жизнь презентабельной для Бога и привлекательной для других. И очень скоро они получают шок, глядя на свою несостоятельность, их удручает их посредственность, и они впадают в отчаяние из-за того, что не оправдали свои собственные большие ожидания. В духовном болоте самоусовершенствования нет оставшихся в живых. 

“И еще одна последняя мысль, Павел, если я еще не надоел вам. Самая большая и единственная нужда в сегодняшней церкви состоит в том, чтобы познать Иисуса Христа посредством настоящей и личной встречи с Ним. Когда религия подменяет собой настоящий опыт общения с живым Христом, когда мы теряем авторитет личного познания и полагаемся на авторитет книг, учреждений и лидеров, когда мы позволяем религии встать между нами и настоящим познанием Иисуса как Христа, мы теряем ту самую реальность, которую религия описывает как наивысшую. Именно по этой причине возникают все священные войны, фанатизм, нетерпимость и разделения в Теле Христа. 

“Брат Павел, я сказал очень много. Помолитесь за меня, чтобы Бог дал мне смелость твердо стоять в вере и любить своих братьев в их сокрушенности”. 

Павел быстро встал на ноги. “Дэниел, диапазон и глубина вашего понимания современной церкви поразительны” - сказал он. “Как вы стали таким компетентным в этом?”

“Я — епископ”- говорит Дэниел, также поднимаясь со скамейки. “Два года назад старейшины Национального собрания американских церквей назначили меня на служение разъездным пастором по особым поручениям. На этой неделе я должен предоставить отчет и сообщить о своих результатах и рекомендациях по поводу реформирования и пробуждения в церквях. Честно говоря, я в замешательстве. Это трудная задача”. 

Павел берет его за руку. “Смогли бы вы созвать экстренную встречу со  старейшинами завтра вечером?” - спрашивает он. “Я хочу поговорить с ними”. 

Дэниел скептически смотрит на него. “Что вы хотите?” 

“Я хочу сказать пророческое слово Национальному собранию”. 

Кто вы?”

“Как я уже сказал вам, меня зовут Павел. Вот мои верительные грамоты”. Павел расстегивает свою рубашку. “Эти шрамы на моем теле — отметины Иисуса Христа. Я — апостол, который не обязан своим авторитетом или призванием какому-либо человеку. Я был назначен Отцом, воскресившим Иисуса из мертвых. Моя единственная похвала — это крест Христа, освободивший меня от тирании угождения другим и приспосабливания к их узким взглядам на жизнь, которые они навязывают. Как вы видите, я ношу на своем теле раны Иисуса. Так вы назначите встречу?” 

Дэниел утвердительно кивает головой. “Завтра вечером в конференц-зале отеля Коринф” - говорит он. 

Двое расходятся в тишине.

Следующим вечером полторы тысячи старейшин собираются из каждого региона страны — пастора, евангелисты, пресвитеры, епископы, кардиналы, руководители, прелаты, настоятели, архимандриты, главы орденов и обычные пастыри. Некоторые приехали облаченными в священнические одежды и с бородами, другие надели костюм-тройку, у многих есть пасторские воротнички и совсем немногие одеты в футболки и джинсы. Люди обмениваются приветствиями, а затем в зале наступает полная тишина. 

Дэниел поднимается на сцену, поворачивается к аудитории и начинает говорить ровным тоном: 

“Братья и сестры, вчера со мной произошла самая необычная вещь. В течение трех часов я разговаривал с человеком, которого зовут Павел — тот самый Павел, чьи вдохновенные послания включены в Библию. Я сам видел раны Иисуса Христа на его теле. У меня нет никакого сомнения, что он -  именно тот, кем он себя называет. По своей суверенной мудрости и для Своих любящих замыслов Бог решил посетить нашу страну и проговорить к нам сегодня через уста Своего слуги, Павла из Тарса. Друзья мои во Христе, я представляю вам Апостола для народов”. 

Полная тишина. Ни одного звука. Вся аудитория не просто не верит в происходящее, но впадает в отчаянный скептицизм. Когда апостол поднимается на сцену, его взгляд сосредотачивается на сорокапятилетнем пасторе, сидящем в инвалидной коляске в первом ряду. Повреждение позвоночника, полученное им в автоаварии, оставило его парализованным от пояса и ниже. В течение последних двенадцати лет он не сделал ни одного шага.  

Павел сходит со сцены по ступенькам, направляется прямо к парализованному человеку и возлагает свою руку ему на голову. Он повелевает: “Во имя Иисуса Христа Назорея встань и иди!” 

Сбитый с толку пастор упирается руками в ручки коляски и с огромным усилием приподнимается. Он предпринимает первый шаг, затем второй, затем еще и еще один. Он начинает прыгать, вдруг срывается и бежит по центральному проходу между рядами, а затем обегает весь конференц-зал. Затем он возвращается, хватает за руку свою восторженную жену и умоляет: “Потанцуешь со мной?” 

Среди ахов и тихих возгласов “О, мой Бог!” Павел возвращается на сцену. “Я — Павел, раб Иисуса Христа, посланный со специальным заданием, чтобы поделиться с вами Словом живого Бога”. 

“Вчера Дэниел поделился со мной своим пониманием духовного состояния американских христиан. Сегодня утром я зашел позавтракать в МакДональдс, а днем зашел пообедать в Бургер Кинг. Культура быстрого питания в этой стране — уместная метафора для состояния церкви. Вы переедаете, но вы истощены, и физически и духовно. 

“Однако давайте не будем впустую тратить время на сетования и пророчества о погибели. Также будет неуместным распекать пасторов, которые, как и каждый из вас, являются земными сосудами с "глиняными ногами". Вы должны забыть прошлые неудачи и продвигаться вперед к тому, что находится в Иисусе Христе. Вы живете ‘жизнью заповедей блаженства’, и в этот промежуточный период истории спасения предстоит еще очень много сделать. 

“Во-первых, нужно провозглашать страстную и преследующую нас Божью любовь во время и не во время. Необходимо придавать большее значение нежности и милости Бога, Который возлюбил нас первым. Вместо того, чтобы давать один залп божественной любви, а затем пускать в ход тяжелую артиллерию соблюдения правил, любовь Иисуса к грешным должна пронзать сердце каждого христианина. Умственное познание и переживание Божьего присутствия неразделимы. Поэтому основная задача пастора состоит в том, чтобы взращивать качество веры в своей общине. Каждый ученик может и придет к познанию Иисуса через крещение огнем. Ничто другое не должно иметь над этим приоритет; ничто другое не имеет значения. Самую большую часть времени, энергии, талантов и финансовых ресурсов каждой поместной церкви нужно вкладывать именно в это. Другие служения и проекты будут процветать как прямой результат этого.

“Затем, братская любовь будет самым ярким признаком того, что христиане действительно испытали на себе Божью любовь. Находясь в безопасности и покоясь в нежном сострадании Господа, они не будут испытывать потребность получать одобрение и принятие других. Сердечная любовь, исполненная почтением к святости человеческой жизни, должна быть признаком вашего ученичества. Пререкания, препирания и злословие свидетельствуют о потере сознательного общения с Иисусом. Все вы должны покаяться, попросить прощение и не тратить время впустую на угрызения совести. 

“Истинное благочестие требует умеренности во всем, кроме любви. Евангелие терпимо относится к умеренной любви между христианами в той же мере, в какой оно терпимо относится к умеренной любви между Богом и вами. Как я написал в послании Римлянам, тот, кто любит своего ближнего, исполнил весь закон Христа и пророков. 

“И в третьих, я хочу, чтобы американская церковь ушла в подполье на следующее десятилетие. Особенно я убеждаю вас вернуться к древней практике апостольской церкви — дисциплине молчания. Храните  тактичное молчание в присутствии неверующих. Культурная среда сделала большую часть вашего христианского языка совершенно бессмысленной. Когда новая марка духов носит название Благодать — ну... вы поняли мою мысль, братья и сестры. 

“Когда поместная церковь понизит свое самомнение, пусть она поднимет планку для ученичества. Каждый ученик, каким бы зрелым он ни был, должен иметь наставника. Христианин всегда находится в процессе развития. Еженедельные встречи в малых группах предназначены не только для самых посвященных, они являются необходимостью для всех. Те, кто идут по Узкому Пути, не могут выжить без поддержки. Одиночка — лгун. Фома неверующий не встретил Иисуса в одиночку в лесу. Он встретился с Ним, когда вернулся в сообщество веры. 

“На заре двадцать первого века стало слишком легко быть христианином. Численно ваши церкви уменьшатся, если вы последуете моим советам, потому что когда ищущие Бога взвесят все обстоятельства и подсчитают цену ученичества, многие сочтут ее непомерной. Не тревожьтесь: рост будет происходить медленно изнутри, когда сердца ищущих Бога испытают на себе прикосновение непритязательной нежности. Ваша верность будет измерена вашей готовностью пойти туда, где люди сокрушены, одиноки и живут в нужде. Что вы должны почерпнуть для себя из жизни Учителя? Знание, что любовь и милость — это самые влиятельные силы на земле. 

“Дисциплина молчания освободит церковь от всей культурных наслоений, религиозный отклонений и ненужного багажа из прошлого. Неистовая верность Иисусу Христу и свидетельство о неистовой милости к грешникам вернет христианам доверие. Послушен только тот, кто верит, и только тот, кто послушен — верит. Успех в служении наряду со знанием Писания и мастерским владением библейских принципов никогда не нужно путать с истинным ученичеством. Эти поверхностные признаки веры могут подделываться под ученичество, если ваша жизнь не сокрыта со Христом в Боге. 

“Дорогие братья и сестры, поднимайте сникших духом. Изгоняйте всякое беспокойство и страх. Напоминайте святым, что Распятый, Царящий во славе, одержал победу над всеми властями, начальствами, силами и господствами. Он разоружил их, подверг их позору, восторжествовав над ними и поведя их за Собой в победном шествии. 

“С рукописанием Иисуса на моем теле, я, Павел, слуга Мессии, преклоняюсь перед Отцом и молюсь, чтобы по богатству Своей бесконечной славы Он даровал вам силу, которая поможет вашему внутреннему человеку расти сильным, чтобы Христос жил в ваших сердцах посредством веры. И я прошу Его, чтобы будучи укоренены в любви, вы смогли познать со всеми христианами неизмеримые глубины любви Христа. Протяните руки и познайте ее широту! Проверьте ее длину! Ныряйте в ее глубины! Поднимайтесь на ее высоты! Живите полной жизнью — полной в полноте Бога!”

Дорогой читатель, 
Возможно, вы не примете это упражнение в христианском воображении, посчитав его опасными измышлениями самозваного пророка. Или, может быть, вы придете к выводу, что в этих предложениях есть образы вас самих и церкви, и они находят отклик в вашем сердце. Если первое — то забудьте мои слова. Если последнее — то пусть так и будет! 

КОНЕЦ

понедельник, 23 марта 2015 г.

Мудрость нежности. Глава 7. Неистовая милость

Три притчи о Божьей милости из 15 главы Евангелия от Луки, часто называемые “Евангелием внутри Евангелия”, несут центральное послание Иисуса Христа. Истории о потерянной овце, потерянной монете и заблудшем сыне призывают наше сознание подчиниться спасительной истине, что Бог есть любовь (1 Иоанна 4:16). Библеист Уильям Шеннон утверждает, что эта часть Библии имеет ключевое значение, и она является ключом к пониманию всего остального в Писании. 

Давайте поразмышляем над первой из этих притч и попросим Святого Духа посвятить нас в тайну божественной милости. 

Абсурдно, что пастух оставил девяносто девять овец из своего стада в пустыне, где им грозила опасность и где бродят дикие хищники, чтобы найти одну потерявшуюся овечку. Когда он находит беглянку, он кладет ее к себе на плечи и весело идет домой. Духовный писатель Эдди Энсли в своей книге Молитва, исцеляющая наши эмоции, предлагает нам представить эту сцену: 


“Представьте, что вы — пастух. Вы оставляете стадо, чтобы найти одинокого испуганного ягненка, который заблудился и теперь находится на высоком утесе, боясь спускаться вниз самостоятельно. Ягненок блеет и зовет вас на помощь, как свою маму. Вы слышите отчаяние в этом зове. Вы успокаиваете и гладите ягненка. Вы говорите ему нежные слова и чувствуете, как его мышцы расслабляются, и он успокаивается. Ягненок тычется в вас своей головой. Вы берете его на руки и кладете себе на плечи. Что вы чувствуете в этот момент? Такая сцена вызовет у вас чувство нежности, тепла, сострадания, радости. Позвольте себе почувствовать  нежность ягненка, лежащего у вас на шее, когда вы несете его обратно”. 

Нежность, теплота, сострадание. С подобными элементами эта притча и две соседние являются решительно “неамериканскими”. И как трагическое последствие, они редко запечатлеваются в душе современного христианина. Откуда я это знаю? За почти сорок лет своего пасторского опыта я наблюдал за тем, как ученики Иисуса изводят, третируют и тиранят себя, чтобы заработать Божью милость. Внезапно всплывают преследующие их воспоминания о неудавшихся отношениях, черствости по отношению к детям, сексуальных грешках, финансовых недочетах, несказанных словах любви, неоказанной поддержке, непроявленном сострадании и ужасном безразличии к человеческим нуждам. Иногда этим воспоминаниям по несколько десятков лет. Эти нежеланные воспоминания парализуют веру, бросают вызов учению Иисуса и часто ведут к наркомании и алкоголизму, обеспечивающим временное убежище от чувства стыда и вины. 

В духовном сознании американских христиан течет ядовитый поток пелагианского богословия. Пелагий учил тому, что люди по своей природе добры, и они не запятнаны первородным грехом, поэтому они могут контролировать свою судьбу. Сегодня это извращенное богословие подпитывается невероятно прилежными усилиями на рабочем месте и направлено на то, чтобы пожинать назначенные награды неумолимой силы технологического прогресса. Недавно во время ужина в субботу вечером в Киркланде, штат Вашингтон, небольшом городе, расположенном неподалеку от главного офиса Майкрософт, я наблюдал интересную сцену. Шесть молодых пар проглотили свой ужин и ровно в 9 часов вечера резко ушли из ресторана. Я сказал хозяину: “Это странно! Сегодня же вечер субботы”. Он ответил: “На самом деле здесь это привычное дело. Скорее всего, они поехали обратно в компанию Гейтса. Все они станут миллионерами еще до того, как им исполнится тридцать лет”. 

Культура, которая ценит усилия и награду, просто переносит легенду Горацио Элджера о человеке, который сам добился успеха, из экономической сферы в наши отношения с Богом. Понятие о незаслуженной милости довольно странно и непонятно для большинства из нас, так как у него нет аналогов в нашем человеческом опыте. Волнующий сюрприз, ожидающий нас в историях об ищущем пастухе, ищущей женщине и ищущем Отце, состоит в том, что ищущий Бог более важен, чем что-либо из того, что мы делаем. Если эта весть не находит отклика в нашем сердце, то мы не можем обвинять в этом вестника.  

В моей собственной жизни переход от нежности к милости произошел посредством безжалостного исследования моей совести, или, как говорят выздоравливающие алкоголики, путем бесстрашного и глубокого исследования себя с точки зрения нравственности. Результаты были ужасающими. 

Все успехи в служении за предыдущие годы были взвешены и найдены легкими. Низменные, но хорошо замаскированные мотивы пронизывали почти каждый добрый поступок, который я совершил. В свете этого ужасного открытия ощущение уютной близости с Аввой исчезло у меня, как сон с прошлой ночи. Я больше не был защищен любящим ощущением Божьего присутствия, я чувствовал, что между Ним и мной образовалась огромная пропасть, отделяющая меня в увиденной мной нечестности от чистой Божьей истины. В мою душу проникло смутное и глубокое чувство вины. 

Сожаление о прошлом вторглось в мою душу с такой бескомпромиссной жестокостью, что я испугался сам себя. Я не вставал с кровати до полудня, нетвердой походкой ходил по дому и даже не стал открывать шторы. Свет был невыносимым. В мучительном видении я увидел свои предполагаемые достоинства как обаятельные духовные недостатки, все было пронизано своекорыстием. Я играл с эмоциями людей, делал саркастичные замечания вместе того, чтобы поддержать брата или сестру, ранил их вместо того, чтобы исцелить словом утешения; кусал вместо того, чтобы целовать. Вся моя жизнь показалась мне фальшью. Я использовал данные мне Богом дары, чтобы построить карьеру из религии, создать свою империю, заполучить восхищение толпы. Умертвляющие слова, фальшь, обман и лицемерие звучали гулким эхом в моем пустом сердце, и меня начало тошнить от своего тщеславия и неискренности. Мне казалось, что вся моя жизнь была обречена. 

Мой бывший преподаватель из Колумбийского университета, Квентин Андерсон, когда-то сказал, “Мы должны собраться вокруг священного огня жизни общины”. Теперь эти слова ударили по мне как жестокий обман. Община ничего не могла предложить мне; ни у кого не было слова, которое могло бы избавить меня от пустоты. Было бы бесполезно отчаянно искать ключ, формулу, программу того, что нужно сделать, чтобы найти обратную дорогу к утерянному раю близости с Богом. В сокрушенности моей ситуации я находился вне всякого исцеления. Никто не мог дать мне лекарство. Нежность ушла. 

В этот час потери я чувствовал себя так далеко от Бога, что я сомневался, хватит ли мне целой жизни, чтобы снова найти Его. Я подозревал, что вся моя жизнь была разочарованием для Бога, разочарованием, которое я был не в силах исправить. Я потерял Господа через гордость, которая ослепила меня, и черствость, которая ожесточила мое сердце. Совершенно отчаявшись, я убедил себя в том, что упрек судьи из книги Откровения был сказан именно мне: “Ты черствый. Ты закоснелый. Меня тошнит от тебя. Ты хвастаешься: ‘я богат, у меня все схвачено, мне ни от кого ничего не нужно’, забывая, что на самом деле ты жалкий и бездомный слепой нищий в лохмотьях” (Откр. 3:16-17, перевод Послание). 

В прошлом, которое я до сих пор отчетливо помню, моя жизнь и служение приносили мне оды похвалы. Я производил большое впечатление на людей; я хорошо трудился; меня уважали и ценили мои коллеги. Мне казалось, что моя порядочность надолго закрепила за мной право на своего рода безопасность. Но теперь успех прежних лет был пронизан двусмысленностью и высокомерием. Друзья и популярность пошли на спад, когда я перестал обращать внимание на свои повторяющиеся запои. Личные истории, которые выставляли меня в выгодном свете, были сильно преувеличены. Я узнал о недоверии со стороны других и о радикальных различиях в мнениях относительно служения, духовного обновления и жизни в общине. Болезнь, эмоциональное перегорание и бездеятельность усилили позор давних воспоминаний, которые отказывались быть преданными земле.

В измотанном эмоциональном состоянии я узнал о растущем отчуждении и от самого себя. Смотря в зеркало, я видел только оболочку, в которой раньше жил и рос кто-то настоящий. Затем я вспомнил: несколькими годами ранее мне предложили должность служителя в студенческом городке престижного университета. Не колеблясь ни секунды, я ответил: “Это невозможно. Служение благовестия является моим важнейшим приоритетом и требует полного посвящения”. Кто это сказал? Кто был этой легкомысленной личностью, решившей, что мой дар вдохновенной речи был настолько незаменимым для жизни церкви? В какой позабытый мною момент я начал воспринимать себя так серьезно? 

Кевин О'Ши в своей книге Терн и роза, ярко описывает оцепенение, вызванное отчуждением от самого себя: 


Это не aд, а просто вечное чистилище... приговоренное к вечному ожиданию в чужой земле своего я, которую никто не узнаёт и никто не может по ней ходить кроме того, кто скрыт в ней. Это несуществующее место между какой бы то ни было надеждой и отчаянием, недосягаемое, потому что оно не является ни тем, ни другим. Это оцепенение в самой сути чьего-то существа. Это — слова: “Я не существую”. … Это горькое чувство, но ощущение горечи пропало... И существование становится тем, что никогда не назвали бы “опытом”.  

Трепещущее беспокойство опустошило мое сердце от всякого желания переживать Божье присутствие. Одна только мысль о Христе вызывала во мне болезненные ощущения и страх; Он был противоположностью моего собственного существа, врагом моей неверности. Находясь в одиночестве и ощущая себя одиноким, необщительным и потерянным, я видел Бога как mysterium tremendum — эта фраза Рудольфа Отто, которую он использовал для описания огромной тайны, которая является самым глубоким и самым фундаментальным элементом во всем духовном опыте.  Бог был совершенно Другим, величественным, внушающим страх, всем, чем не был я. Я знал, что стих: “Страшно впасть в руки Бога живого” предназначался непосредственно для меня; перспектива Божьего суда наполняла меня ужасом. Контраст между моей греховностью и Божьей святостью позволял мне молиться только молитвой мытаря: “Боже, будь милостив ко мне грешнику”. Я молился этими словами снова и снова. 

Принятие милости больше не было для меня одним из многочисленных вариантов. Полное духовное истощение сняло все мои защитные механизмы точно так же, как клиническая депрессия исчерпывает всю энергию из пораженного ею человека. В глубине своей сокрушенности я знал, что должен настать момент, когда мне нужно будет просто все отпустить. Мое сердце истекало кровью, и я не мог остановить это кровотечение. 

Когда милость тихо проникла в мою душу, мой трепет прекратился, а слезы, высохшие во время моего самоотчуждения, снова потекли. Прикосновение бесконечной доброты к моей никчемности было не просто нежностью; оно было пронизано мягкостью, превосходившей нежность. И все же это переживание было настолько едва уловимым, что милость вошла в мое сердце незаметно. 

Обшарпанные улицы моей души все еще были замусорены обломками тщеславия, непорядочности и разрушенной любви. Это не было похоже на то, как если бы вдруг появился работник из санитарного надзора и начал очищать эти улицы от всего этого неприглядного мусора. Когда милость вошла ко мне через заднюю дверь, изъяны моего характера не выскочили через входную дверь; они забрались в подвал и не ушли (и они все еще там). То, что произошло, просто невозможно объяснить — и так даже лучше. Оглядываясь назад, я лишь интуитивно понимаю, что милость поцеловала мою сокрушенность, Великая Любовь (Иоанн 3:16) качала в колыбели мою сокрушенную душу, и по правильной с библейской точки зрения, но необъяснимой причине, не было ничего плохого в том, чтобы быть сокрушенным.  

После этого первым проявлением милосердной Божьей любви ко мне было то, что Он в клочья искромсал все иллюзии и заблуждения, которые принудили меня отречься от своей значимости и избавиться от жизни Божьего Духа внутри себя. До этого мой блуждающий разум высвободил несколько символов и внутренних образов, временами иррациональных и не поддающихся контролю, питавших во мне чувство вины, которую, как мне казалось, было невозможно искупить. Когда меня посетила ужасная мысль, что моя недобросовестность обязательно вернется, чтобы снова изуродовать мою жизнь, эта неистовая милость ворвалась в мое сознание с беспощадным покровительством: “Ты принадлежишь Мне, и никто больше не похитит тебя из Моей руки. Я изменил твое имя. Тебя больше не будут звать стыдящимся, виновным, одиноким и боящимся. Твое новое имя -  ‘Мое дитя, сокрушенное и возлюбленное, игривое и радость Моего сердца”.

Когда неистовая милость преображает нашу жизнь, изумительные слова Юлианны Норвичской “Грех будет не позором, а честью”, становятся нам совершенно понятными, как и загадочное высказывание духовного гения Энтони Де Мелло: “Покаяние достигает полноты, когда вы становитесь благодарными за свои грехи”. 

Божья Слава заключается в прощении. Как пророк Михей воскликнул Яхве:  “Кто Бог, как Ты, прощающий беззаконие и не вменяющий преступления остатку наследия Твоего? не вечно гневается Он, потому что любит миловать” (7:18). Богу легко прощать. Богу нравится прощать, потому что прощение производит в нас новую жизнь. Отец блудного сына никогда не смог бы познать несравненную радость, если бы его младший сын всегда был паинькой.  

Наши грехи являются носителями благодати, если они ведут к раскаянию в наших грехах и покаянию. Как и блудный сын, мы познаем близость с Отцом, которую никогда не испытывал безгрешный и самоправедный старший брат. Мы благодарны за те грехи, которые привели нас к этой священной близости. Они дали Богу возможность проявить милость, которая, как свидетельствуют еврейские и христианские Писания, является Его наивысшей радостью. Немецкий богослов Вернер Бергенгрюн утверждает это с уверенностью: “Любовь доказывает свою подлинность в верности, но достигает полноты в прощении”. Неудивительно, что Великая Любовь находит такую огромную радость в милости.  

Чтобы ответить на легкомысленный вопрос “Тогда почему бы нам не продолжать грешить?”, спросите блудного сына после того, как он испытал глубины любви своего отца: “Планируешь ли ты снова отправиться на сафари в дебри греха?” Спросите мужа, чья жена только что сказала ему: “Я люблю тебя так сильно, что ничто, абсолютно ничто и никогда не сможет разрушить ту любовь, которую я питаю к тебе; ничто и никогда не сможет заставить меня разлюбить тебя”, захочет ли он завести роман на стороне. Любовь вызывает любовь! 

Постоянное искушение поверхностной души состоит в том, чтобы притворяться, что мы — грешники, и притворяться, что мы прощены. Все это — отговорки, потому что грехи, которые мы признаем, это не те грехи, которые опустошают нас. А прощение, которое мы просим — это обман из-за нашей возмутительной нечестности с Богом и друг с другом. Духовная жизнь становится карнавалом всевдораскаяния и псевдо-мира. Однако, когда бич греха разрывает на части нашу жизнь, и наш дух жаждет сладкого бальзама облегчения, мы можем застрять между выбором терпеть чувство стыда или довериться милости, приняв для себя слова Юлианны Норвичской: “Наш любезный Господь не хочет, чтобы Его служители отчаивались из-за того, что они часто и сильно падают; ибо наше падение не препятствует Ему любить нас”. Никому из тех, кто “вопиет к Нему день и ночь, хотя Он и медлит защищать их” (Лука 18:7), не будет отказано в благодати, чтобы сделать выбор в пользу доверия милости.

Слово, могущее спасти нас — это не наше собственное слово; спасение не зависит от какой бы то ни было способности с нашей стороны творить добро. Нас спасает живое Слово Великой Милости (Лука 1:77-78), Которая извлекает жизнь из смерти, совершенство из бедствия и прощение самого себя из самоосуждения. 

“Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут” - обещает Иисус (Матф. 5:7). Если мы проявляем внимание к своим собственным неудачам, мы не только лишены желания безапелляционно судить других, но и расположены к тому, чтобы проявлять без разбора милость к бродягам и оборванцам, которых Бог приводит на наш путь. Обратите внимание на суровое замечание Саймона Тагвелла: “Мы можем принять милость только если мы готовы принять компанию, в которую нас помещает эта Милость. Бесполезно желать получить милость,  а затем сохранять за собой право неодобрительно смотреть на всех остальных”. 

Так как принятие милости неотделимо от проявления милости к другим, мы должны непрестанно молиться о том, чтобы Бог обратил наше каменное сердце в плотяное. Мы все чрезвычайно нуждаемся в милости, но проявление милости к другим — нелегкий выбор, особенно когда дело касается благосклонности к неблагодарным людям, которые не собираются меняться. Но все же именно это делает Авва. “Он благ и к неблагодарным и злым” (Лука 6:35). Кроме того, мое собственное соучастие в зле проявляется в моем самооправдательном сопротивлении выражать любую искреннюю заботу по отношению к тому, кто причинил мне боль; я попадаю в ту же самую ловушку подлости, что и мой обидчик. Несомненно, что нежное сердце сделано не из пластилина.

Все большие события жизни — свобода жить, наши встречи с истиной, любовь к другим и принятие любви, ежедневное умирание для себя и т.д. - совершаются в тихой турбулентности нищеты духа. Мягкость, которая превосходит нежность, прикасается к нам, когда мы сталкиваемся с решающими моментами, включающими в себя эти переживания, и мы тихо, но глубоко тронуты этой неописуемой встречей с милостью. Когда нас настигает всепобеждающая сила тайны, мы вдруг становимся маленькими. Мы больше не можем приходить к Богу со своим необоснованным профессионализмом или оскорбительной фамильярностью, и мы знаем это. Мы бы не удивились и не были бы шокированы, если бы Бог пришел и разнес все наши размышления в пух и прах.  

Когда мы приближаемся к нашему источнику, наши мысли становятся благочестивыми, наше понимание становится зрелым, наши слова замедляются, наше суждение становится сдержанным, а наша объективность приобретает благоговение. Как мы реагируем на это бессловесное, пустое, но сокрушительное столкновение с Причиной бытия — нашего бытия? Зачем нужно это отдаление от уютного камина спокойных бесед и рукоплескательных богослужений к беспрестанной нищете глубокой, пугающей тишины, пронизывающей внутреннее святилище нашего существа?  

Согласно Рудольфу Отто, причина этому - mysterium tremendum, ощущение огромной тайны, окружающей каждую нашу мысль о Боге и каждую нашу молитву Ему. Кроме веры, доверия, любви, мира и радости мы ощущаем элемент изумляющей нас силы — силы настолько великой, что своими человеческими силами мы бы не смогли создать, придумать или изобрести такое переживание. У одного человека это может прийти как нахлынувшая нежная, но неослабная волна, пронизывающая разум и сердце в самозабвенном духе глубокого поклонения. У другого это переживание может постоянно оставаться и запечатлеваться в душе как ощущение благоговения и удивления до тех пор, пока оно не исчезнет, и верующий не возвратится к своей обыденной жизни. Как об этом шутливо сказал один мистик: “После экстаза в прачечную!” 

В других случаях сила mysterium tremendum может проявиться как вулкан, вырывающийся наружу из глубин души в судорогах и конвульсиях. Это может привести к опьяненному неистовству, как это, например, происходило у мистика шестнадцатого века Филиппа Нэри, который со всей силой упирался руками в стену, чтобы предупредить духовное опьянение, воспарение или экстаз. В некоторых других случаях сила  mysterium tremendum может стать беззвучной дрожью и безмолвным смирением, как у К. С. Льюиса, который был “удивлен радостью”. Какой бы ни была природа этого переживания, мы стоим в присутствии невыразимой тайны, возвышающейся над всем творением и неподдающейся описанию. 

Это — решительное вторжение Бога в нашу личную жизнь, преображающий момент, когда нежность больше не соответствует нашему восприятию действительности; ощутимая близость ушедшей веры не подходит к нынешним параметрам духовного опыта; “Авва”, “возлюбленный Отец”, “брат Иисус” и “нежный Дух” стали сухими словами, ничего не значащими образами, которые больше не отзываются эхом во внутреннем святилище нашего сердца. Эти слова и образы отслужили свое как свободные изображения, которые не резонируют больше во внутреннем святилище нашего сердца. Те слова и изображения служили человекоподобными указателями на реальность Великой Любви, находящейся за пределами, а нежность стали называть милостью. 

Когда наступает этот момент истины, у нас больше нет никаких сил, чтобы сопротивляться властному призыву тайны, у нас нет никаких деклараций независимости, которыми мы могли бы размахивать. Момент истины настал.  

Как пишет немецкий богослов Иоганнес Метц: “Поклоняясь в духе и истине (Иоанн 4:23), мы больше не ведем себя как самодовольный начальник, который знает, что происходит, и у которого все под контролем... Однако мы ошибаемся, если рассчитываем найти в молитве убежище от непреодолимой силы тайны”. 

Хотя молитва является нашей естественной реакцией на любое столкновение с полной тайной, Джеймс Малхоллэнд напоминает нам, что здесь подойдет не всякая молитва. Если мы забываем, кому мы молимся — забываем мощь, с которой мы имеем дело — мы приходим к Святому как к Санта Клаусу, отдавая Богу список поручений, хороня благоговение и восхищение под грудой прошений, надеясь получить выгоду от своих десятин, постов и молитв, и думая, что Он обязан сразу же ответить нам. Любопытнее всего то, что Иисус явно отсутствует в дохристианской молитве Иависа и подобных ей просьб. 

Когда мы отрицаем свою врожденную духовную нищету, когда мы слишком сильно сосредотачиваемся на себе, нас поджидает опасность. Мы можем начать требовать у Бога те вещи, которые, как нам кажется, мы заслуживаем, и это часто ведет к гневу и разочарованию. Классический случай: человек в ресторане заказывает салат из крабов, а официант приносит салат из креветок. С мертвенно-бледным лицом этот сердитый человек рычит: “Где мой салат из крабов?” Если мы предполагаем, что жизнь должна давать нам лучшее — и только лучшее — тогда действительность редко будет соответствовать нашим ожиданиям. 

Из этого логически вытекает то, что мы беспечно принимаем все, что нам выпадает в жизни, как само собой разумеющееся. Нищие духом — как и нищие в финансах — испытывают искреннюю благодарность и ценят самый малый дар. Как ни странно, чем больше мы возрастаем в Духе Иисуса Христа, тем более нищими духом мы становимся. Чем больше мы осознаем, что все является даром, тем больше образ нашей жизни становится смиренным и радостным благодарением. 

Богатые духом посвящают значительное время размышлениям о том, чего у них нет; нищие духом радуются и наслаждаются тем, что у них есть. В девятнадцатом веке философ-атеист Фридрих Ницше упрекнул группу христиан. “Меня от вас тошнит!” - была суть его жалобы. Когда их представитель спросил, почему он говорит это, Ницше ответил: “Потому что вы, искупленные, не похожи на искупленных!” Богатые духом часто удручены, страдают от чувства вины, беспокоятся и недовольны всем, как и их неверующие соседи, в то время как нищие взывают: “Бог достоин всей славы и хвалы!” 

Как же можем перейти от нищеты духовного богатства к богатству духовной нищеты? Тихая заботливая молитва, освобождение от сосредоточенности на себе и внимание к внимательности Иисуса открывают неизмеримые глубины нашей нищеты. В осознании нашей полной зависимости от Бога, иллюзия о самодостаточности тает как утренний туман. Мы настолько бедны, что даже наша нищета не является нашей собственной; она принадлежит Божьей mysterium tremendum. В молитве мы пьем осадки нашей нищеты, исповедуя изобилие и величие Бога. Главное слово нищего духом: “Не Ты и не я, не один и не два”, но певец и песня, пламя и огонь. Бедный оборванец опустошает чашу, когда он исчезает в том, что Томас Мертон назвал “огромной нищетой, которая является обожанием Бога”. Он стоит перед Богом с открытыми руками, ни за что не цепляясь.

Не будучи больше порабощенными тиранией высоких духовных переживаний из прошлого, нищие духом оставляют отчаянные поиски, чтобы возвратить молитвенную близость нежности. Том Стелла рассказывает историю об одном из своих визитов в Аббатство Дженеси в верхнем Нью-Йорке. Он спросил монаха, который был там в течение тридцати лет, испытал ли этот человек ощущение близости с Богом в большей мере, чем когда он впервые пришел в этот монастырь. Стелла говорит: “Ожидая утвердительный ответ, я был удивлен и утешен, когда он сказал: ‘Нет, но теперь это не имеет значения’”. К счастью, наша уверенность в пребывающем Присутствии не зависит от взлетов и падений наших непостоянных чувств.  

Бог есть Бог. Святого нельзя контролировать, командовать, управлять или манипулировать Им. 

Апостол Павел спрашивает: “Изделие скажет ли сделавшему его: 'зачем ты меня так сделал?'” (Рим. 9:20). Когда мы признаем эту истину, мы осознаем, что время поклонения больше нельзя оценивать ощущениями, которые мы испытали во время него; качество Господней трапезы нельзя оценивать количеством стульев рядом со столом, характером закусок или ощутимыми, видимыми результатами в душе участника трапезы. Бедные изумляются тому, что милость вообще решила там появиться, поражаясь тому, что Бог и человек сидят рядом за одним столом. 

Когда мы сталкивается лицом к лицу с  неизбежной нищетой смерти,  постепенное продвижение от жизни в мудрости нежности к жизни в присутствии милости становится решающим и полным. Удивительная реальность mysterium tremendum предъявляет свои суверенные претензии. “В этот момент” - отмечает Иоганнес Метц, “нищета приходит к своей полноте. Подчинение силам своей обреченной на смерть природы становится послушным доверием Отцу”

Двадцать пять лет назад моя подруга во Флориде узнала, что она умирает. В качестве своего завещания Эдит Динан написала следующее:  


Когда мое земное мое тело успокоится и больше не будет дышать, воскликните Господу с радостью, мои друзья. Не плачьте, если только вы не будете плакать о самих себе; не оплакивайте меня. Вместо этого танцуйте, пойти и провозглашайте Благую Весть: еще одно дитя пошло домой к Отцу, Авве. 
Пойте песни радости до поздней ночи и, если среди вас есть выносливые, идите, славьте, играйте и смейтесь до рассвета; затем пусть Месса будет празднованием истинного счастья и радости. Воздавайте хвалу Богу, ибо Он есть милость! Он позвал меня домой.  
Не горюйте, дорогие друзья, о моем уходе, но радуйтесь. Вспоминайте обо мне с добротой, думайте обо мне часто, если хотите, но только с радостью и восторгом. 
Пусть празднование моего перехода в Отчий дом не будет нудным мероприятием, но пусть везде будут радость и веселье! Хвалите нашего Бога, ибо Он благ! Он позвал меня домой, и я иду с любовью, предвкушением, хвалой на моих устах и радостью в моем сердце... В полном осознании, что я — возлюбленная Отца, невеста Христа и храм Святого Духа, я пишу это как свое завещание. Если вы любите меня, то пусть вас наполняет радость, и сделайте так, как я прошу. 

Эдит уже находится в Царстве, потому что как пишет Леон Блой: “Вы войдете в рай не завтра и даже не через десять лет; вы входите в рай сегодня, когда вы бедны и распяты”. 

Смерть — это последний бескорыстный поступок, заключительный отказ от себя, последнее действие нищих оборванцев перед лицом неистовой милости Бога. В непоколебимом доверии, решительной надежде и бескорыстном проявлении любви мы передаем свое царство Отцу. И Авва Иисуса, стоящий на берегах вечности с раскрытыми и ждущими нас объятиями, нежно зовет нас домой, говоря: 

Встань, возлюбленная моя, прекрасная моя, выйди!
Вот, зима уже прошла; 
дождь миновал, перестал;
цветы показались на земле; 
время пения настало, 
и голос горлицы слышен в стране нашей...
Встань, возлюбленная моя, прекрасная моя, выйди!
Покажи мне лице твое, 
дай мне услышать голос твой, 
потому что голос твой сладок 
и лице твое приятно.
Встань, возлюбленная моя, прекрасная моя, выйди!
Песнь Песней 2:10-14

понедельник, 16 марта 2015 г.

Мудрость нежности. Глава 6. Боль и нежность



И встал в ту ночь, и, взяв двух жен своих и двух рабынь своих, и одиннадцать сынов своих, перешел через Иавок вброд; и, взяв их, перевел через поток, и перевел все, что у него [было]. И остался Иаков один. И боролся Некто с ним до появления зари и, увидев, что не одолевает его, коснулся состава бедра его и повредил состав бедра у Иакова, когда он боролся с Ним.
И сказал: отпусти Меня, ибо взошла заря. Иаков сказал: не отпущу Тебя, пока не благословишь меня. И сказал: как имя твое? Он сказал: Иаков. И сказал: отныне имя тебе будет не Иаков, а Израиль, ибо ты боролся с Богом, и человеков одолевать будешь. Спросил и Иаков, говоря: скажи имя Твое. И Он сказал: на что ты спрашиваешь о имени Моем? И благословил его там. И нарек Иаков имя месту тому: Пенуэл; ибо, [говорил он], я видел Бога лицем к лицу, и сохранилась душа моя. (Бытие 32:23-31)

Этот отрывок Писания говорит нам о том, что не существует легкого пути к нежности. Нежность приобретается в месте испытания, где человек, который осмеливается бороться с Абсолютом, становится хромым, а затем завоевывает благословение. Боль – это горнило, в котором человек становится нежным. Возможно ли, что то, что относится к человеку, относится и к Богу? Слова Равви Хешеля, которые я приводил в 4 главе, предполагают, что так оно и есть: “Есть старая идея в иудаизме, что Бог страдает, когда человек страдает. Есть известный текст, в котором написано, что даже когда преступника вешают на виселице, Бог плачет. Бог отождествляет себя со страданием человека”.

Действительно ли Бог любит так сильно? Проникает ли Он внутрь нашего страдания и переживает его во всей его глубине? Или Он дистанцируется от боли и мук, сокрушенности и боли человеческого существования?

Бетти Фаско, домохозяйка из Голливуда, штат Флорида, написала мне в своем письме:

Однажды вечером к нам на молитвенное собрание пришла молодая мать, которая недавно похоронила своего семилетнего сына. Ее боль была огромной. Ее горе и гнев были огромными.
Я задумалась о ее большом горе. Это ведь мог быть мой ребенок. Был ли он и моим ребенком? Если нет, то почему я плачу?
Почему, Боже? Разве Ты не чувствуешь нашу боль? Знаешь ли Ты на самом деле, как сильно мы страдаем?

Когда умер Иосиф, что делали Мария с Иисусом? Была ли их боль утраты столь сильной, что они покрыли свое лицо пеплом, плакали во весь голос, рыдая и причитая? Разорвали ли они свои одежды и наняли ли они плакальщиц, чтобы проводить тело Иосифа в последний путь по традиционному еврейскому обычаю?

И не по тому ли еврейскому обычаю Отец закрыл Свое лицо в Страстную пятницу, когда наступила тьма в полдень и произошло затмение солнца?

Его земля кричала и стонала в муках в агонии землетрясения — камни расселись и горы упали — когда Он возопил громким голосом.

Он плакал: из земли потекли источники вод; реки потекли вспять, потому что их естественное течение изменилось.

Он разодрал Свою одежду: завеса в Храме, в Святое Святых, куда никто не входил, месте пребывания Бога, разорвалась надвое сверху донизу.

Он послал плакальщиц, чтобы оплакать тело: “и гробы отверзлись; и многие тела усопших святых воскресли и, выйдя из гробов по воскресении Его, вошли во святый град и явились многим” (Матф. 27:53).

Да, Отче, Ты знаешь, ибо не Ты ли проливал слезы и горевал, чтобы выразить Свою скорбь и оплакивать в течение дня или двух, а затем Ты утешился от печали. (Книга Премудрости Иисуса, сына Сирахова 38:16-18).

Утешение пришло и продолжает приходит в Пасхальное утро.

Если вы когда-нибудь окажетесь в соборе в Фрибуре, Швейцария, обратите внимание на третье окно с витражом с правой стороны от входа в церковь. На нем изображен Авва Иисуса, стоящий на Голгофе у подножия креста, рядом с оплеванным и окровавленным Сыном, держа Его на Своих руках. Кажется, что выражение Его лица говорит: “Если бы Я знал, чего это будет стоить, Я бы никогда не позволил этому случиться”.

Неправильное богословие? Да. Плохое толкование? Несомненно. Но художник не старался изобразить правильное богословие или привести верное толкование. Его цель заключалась в том, чтобы художественно изобразить любовь в сердце Аввы, когда Его возлюбленного Сына распяли на том холме за городской стеной старого Иерусалима. Мы можем найти истину в поэзии, музыке, фресках и бесчисленном множестве других художественных форм, не зацикливаясь на изучении всех тонкостей природы Бога.

Августин сказал: “Бог ближе ко мне, чем я сам к себе”. Если Бог — Причина бытия, тесно связанная со всем, что существует, и если Бог находится за пределами и внутри нашего опыта жизни, любви, радости и боли, как мы знаем это, то осмелимся ли мы поднять вопрос, где был Бог во время геноцида в Руанде, холокоста в нацистской Германии и ужасных страданий 11 сентября 2001 года? Традиционное богословие защищает неизменность Бога, утверждая, что страдания требуют изменений. Так как изменения подразумевают движение к высшему благу, любое изменение в божественной природе указывало бы на предыдущее несовершенство, и таким образом, идея о страдающем Боге является неприемлемой. Хотя богословие, основанное на философии, допускает такое предположение, страдающий Бог неявен в библейском богословии. Об этом очень проницательно сказал Бонхеффер: “Только страдающий Бог может спасти”.

Кевин О'Ши пишет:

“Глубоко внутри мы инстинктивно чувствуем, что у Бога есть сердце, что Его исцеляющая любовь потребовала, чтобы Он воплотился и обрел “сердце”, похожее на наше. Возможно, именно это “сердечное измерение” нашего существования, если мы можем так его назвать, не является нашим собственным, как что-то отдельное. Возможно, мы разделяем Его сердце и участвуем в Его способности страдать [курсив добавлен]. Возможно, именно по этой причине символом нежной, искупительной, исцеляющей и объединяющей любви Бога, добровольно данной в благодати, должен быть Распятый. Он заключил мир Кровью Своего креста. Открытое сердце на Голгофе — это символ страданий исцеляющего Бога. Нести в своем сердце открытость этого сердца — означает раскрываться как личность в нежности этой благодати”.

В послании Филиппийцам Павел решительно заявляет: “чтобы познать Его, и силу воскресения Его, и участие в страданиях Его, сообразуясь смерти Его” (3:10). Физическое страдание в нашей жизни, наряду с разными формами моральных страданий — одиночества, напряженности, несправедливой критики, страха, противоречий и замешательства, неспособности проявлять теплые чувства по отношению к другим — все это среди обыденных обстоятельств жизни помогает нам сообразоваться со смертью Христа. Подобным образом действует и разочарование в его многочисленных формах: мужчины и женщины, которые жаждут жениться или выйти замуж, но так и остаются внебрачными; те, у кого есть глубокое желание стать кем-то значимым, добиться успеха, но в конце им приходится признать, что им недостает необходимых даров; те, кто жаждут иметь друзей и общение, но обречены на одиночество; те, кто никогда не могут достичь успеха в том, чем они занимаются. В этих и многочисленных других жизненных ситуациях мы преображаемся и приобретаем сходство с Божьей нежностью.

В каком смысле мы можем сказать это? У каждого есть призвание к какому-то делу всей жизни. Но за этим призванием (и глубже, чем любое призвание) у всех у нас есть призвание быть человеком, быть полностью и глубоко человечными в Иисусе Христе. И последнее более важно, чем первое.

Важнее быть зрелым христианином, чем быть прекрасным мясником, пекарем или ювелиром; и если единственный способ достичь первого состоит в том, чтобы потерпеть неудачу во втором, то это неудача окажется стоящей. Разве неудача не является стоящей, если она учит нас быть нежными к неудачам других, быть терпеливыми, жить в мудрости принятой нежности и делиться нежностью с другими? Если мы всегда будем успешными, мы можем так увлечься своими победами, что станем нечуткими к боли других; мы не сможем понять (или даже попытаться понять) сердце человека; мы будем думать об успехе как о том, что нам причитается. И тогда, если наш маленький мир рухнет из-за смерти или беды, у нас не будет внутренних ресурсов.

Полезно помнить, что ценность страданий Иисуса состоит не в самой боли (потому что боль сама по себе не имеет ценности), но в любви, которая вдохновила ее, как заметил много веков назад Кирилл Иерусалимский. Он написал: “Никогда не забывайте, что жертва ценна не тем, от чего ей приходится отказываться, а качеством той любви, которая вдохновила этот отказ”. Именно так мы должны понимать Голгофу. Человеческая душа Иисуса усладила сердце Его небесного Отца безудержной щедростью и неослабевающим послушанием Его любви.

К счастью, крест не был заключительным словом, которое Бог сказал Своим людям. Наша христианская жизнь устремляет взгляд дальше Голгофы - на воскресение. Именно человеческая природа воскресшего Христа, пронизанная сиянием божественности, показывает как блестящее зеркало, все, к чему мы призваны. Судьба Христа, нашего Брата, - это наша собственная судьба. Если мы страдаем с Ним, то будем и прославлены с Ним.

Эта модель всегда одна и та же. Все дороги ведут к Голгофе. Мы обретаем жизнь только через смерть; мы учимся нежности только через боль; мы приходим к свету только через тьму; Иона должен оказаться в чреве у кита; зерно пшеницы должно умереть; мы должны сообразоваться с Его смертью, если хотим стать людьми Пасхи.

вторник, 10 марта 2015 г.

Мудрость нежности. Глава 5. Грех: враг нежности

Эдриан ван Каам написал: “Фундаментальная черта зрелой личности по отношению к другим людям – это открытость”. Открытость – это мост к миру других людей. Он позволяет нам общаться с другими, понимать их мысли, ощущать то, что они чувствуют. Другими словами, если мы открыты, мы можем входить в мир жизни других людей, даже если иногда мы не можем отождествить себя с ними. Открытость делает нас чуткими к любой сфере жизни, которую мы можем принять и приспособить к своему личному миру веры и мышления. Поэтому зрелая личность развивается в этом открытом общении со множеством людей и их разнообразными мыслями, чувствами и отношениями. 

В одном из своих ранних фильмов, Сладкая жизнь, Федерико Феллини исследовал неспособность ожесточившихся грешников открывать себя для других, их неудачи в общении с другими людьми и их черствость из-за того, что у них исчезает нежность. 

Тема фильма - упадок в обществе Рима, распространенность греха, скука и разрушение, к которым приводит грех. Эта тема воплощена в постепенной деградации Марчелло, талантливого и влиятельного репортера, живущего за счет тех самых людей, которых он презирает, и в конечном итоге становится одним из них. 

Члены высшего общества Рима, которых мы встречаем в фильме, пытаются общаться, но для многих из них общение никогда не проникает дальше уровня тела — интимных отношений. Личность не открывается личности. К концу фильма зритель ощущает, что экран переполнен не личностями, а ходящими пустыми оболочками, в которых однажды жили личности. Неспособность общаться лишает персонажей всего, кроме последних крупиц человечности. 

Первый полный эпизод фильма — это встреча в ночном клубе Марчелло и Мадалены, красивой, таинственной и интригующей наследницы. Они едут по темным улицам Рима в ее кабриолете, и на мгновение кажется, что Мадалена действительно пытается понять привлекательного мужчину, сидящего рядом с ней. У нее очень много денег, и ее тянет к тому, у кого их недостаточно. Может ли она заглянуть дальше его холодной, невозмутимой внешности? Может быть, она, наконец, докопалась до его настоящего я? Неоперившееся единение душ резко обрывается, когда она ведет его в постель, находящуюся в подвале дома. 

Приехавшая в Рим Голливудская звезда Сильвия, озаряющая весь фильм, постоянно выдает прессе те фразы, которыми ее пичкает ее рекламный агент. Но создается впечатление, что она — нечто большее, чем просто голос и тело. Импульсивная, веселая, непредсказуемая, она любит бегать вверх по лестнице, которая спиралью вьется вокруг Собора святого Петра. Она легко обгоняет вялых и запыхающихся фотографов. Когда она добегает до верха и смотрит на площадь, она осознает внутри себя нечто, что резонирует с красотой момента. “Невероятно, невероятно” - говорит она, поворачиваясь к своему компаньону. Но он не замечает это великолепие; он искоса смотрит на нее, на этот международный секс-символ. 

Если бы только рядом с ней оказался тот, кто смог бы уловить и понять это проявление внутреннего мира Сильвии, тот, кто смог бы войти в ее уникальный мир мыслей и чувств и разделить ее видение Рима, и сделав это, оживить ее душу. Но нет; в душе она совершенно одна. 

Заключительная сцена фильма очень сильная. Молодая девушка, сама непорочность (один из критиков сказал, что она похожа на одного из ангелов художника Джотто), зовет с противоположного берега Марчелло, который только что вышел из своего пляжного домика после очередной оргии праздной жизни. Можно увидеть, как движутся ее губы: “Vieni qua, vieni qua” — Иди сюда, иди сюда. Но он не вполне понимает ее из-за шума волн и утреннего похмелья. Он делает слабую попытку услышать ее, но затем пожимает плечами “Non posso sentire” — я не слышу (и, что самое главное, я ничего не чувствую). И с этим он возвращается к праздной жизни, словно заключенный возвращается в свою камеру. 

Феллини не предлагает противоядия для нравственного упадка, в котором живут его персонажи. По словам одного кинокритика: “У этих людей нет выхода из их ада”. Люди, изолированные от других людей, не могут выжить. Окруженные недругами, они становятся нелюдями. 

Феллини говорит, что грешить — означает уничтожать себя. Грех становится наказанием самому себе. Из-за того, что природа человека является духовной и свободной, он получает удовлетворение от поступков, с помощью которых он поднимается от эгоизма, чтобы открыть себя другому человеку. Но эгоизм старается сломать все мосты, отгораживая его от всех. Таким образом, грех всегда включает в себя некую форму саморазрушения, потому что он душит человека в его собственном эгоизме и одиночестве. 

Воля больше не управляет действиями грешника посредством нежности; эгоизм наполняет и затмевает его сердце. Грех отделяет человека от других и изолирует его. В своем общении с другими он больше не интересуется ничем, что выходит за границы его собственной выгоды или удовольствия. 

Когда я понимаю, что преимущественно использую мужские местоимения в этой главе, интуитивно я знаю, что это от того, что я описываю себя. Урон, нанесенный мне грехом за долгие годы, медленный эмоциональный рост, вызванный частыми запоями, нечувствительность к чувствам других, неэтичные и безнравственные модели поведения нечестности и обмана, увядающие отношения с друзьями, годы духовного безразличия и взбунтовавшейся воли — все это сформировало душу, которую атеист Жан-Поль Сартр описал как “en soi et pour soi” - в себе и для себя (франц., примеч. переводчика).

На данный момент моего духовного пути все зависит от благодати. Я не могу освободить себя от самоосуждения. Нужно, что меня кто-то освободил. Только неистовая милость Иисуса Христа, приручающая волков сомнения, стыда и отчаяния, может совершить мое освобождение. 

Как ни странно, свобода приносит признательность за уроки в плену: как отчетливо увидел духовный гений Энтони де Мелло, покаяние всегда достигает полноты, когда мы начинаем испытывать благодарность за свои грехи. (Мы еше поговорим об этом в 7 главе.) 

Грех - отправная точка любого социального отчуждения. Любой грех, даже любой грех в помышлениях, оставляет свою отметку на психической структуре человеческой души. Любой нераскаянный грех бросает зловещую тень на настоящую открытость с другими. 

“Нет человека, который был бы как остров”. Каждому из нас нужны другие люди. Человеческое существование относительно; это то, что философ Мартин Хайдеггер назвал “mitsein”, сосуществование. По своей природе мы являемся социальными существами. Но грех — антисоциален. Он заключает нас в тюрьму нашего собственного эгоизма. И это заключение имеет серьезные последствия: поскольку мы закрыты от других и не общаемся с ними, наша собственная индивидуальность обедняется; когда мы не можем протянуть другому человеку руку помощи, наша собственная человечность уменьшается. На смену нежности приходит черствость, а нечувствительность становится образом жизни. 

Всякий раз после того, как мы совершаем серьезный грех, в нас уменьшается сила добра. С каждым последующим злым поступком теряется наша истинная свобода. Теряется свобода бескорыстно отдавать себя другим и готовность принимать. Каждодневный эгоизм парализует наше межличностное общение и производит остановку в развитии нашей подлинной индивидуальности. Грех — это замкнутая цепь. Каким бы он ни был, любой грех отражает (по крайней мере, по своему характеру) первый грех Адама и Евы, который привел к тому, что они закрылись от Бога и друг друга. 

В следующий раз, когда вы решите пересмотреть свою жизнь и исследовать свою совесть, вы можете найти полезным для своего духовного роста продвинуться дальше Десяти Заповедей и задать себе следующие вопросы: 

• Не получилось ли так, что я не беру на себя инициативу в том, чтобы облегчать страдания, страх и беспокойства в своем доме и в том месте, где я живу?
• Нет ли у меня презрения к другим: к менее образованным или людям из разных этнических, расовых, экономических и религиозных групп?
• Не стал ли я относиться к пенсионерам как к “отжившим свое”, не пытаясь помочь им почувствовать свою ценность и достоинство?
• Не задушил ли я личное развитие другого человека?
• Не стремился ли я к тому, чтобы меня уважали, в то время как я не уважаю других?
• Не часто ли я заставлял других ждать себя?
• Не забывал ли я в небрежности (или по забывчивости) о назначенных встречах или визитах?
• Не отдалился ли я от других, считая себя слишком занятым, чтобы помогать им?
• Не случалось ли так, что я не обращал внимание, когда кто-то разговаривал со мной?
• Не молчал ли я тогда, когда мне нужно было высказать свое мнение?
• Не дружу ли я только с теми, чья дружба может быть для меня полезной?
• Не клеветал ли я на кого-нибудь своими колкими замечаниями, независимо от того, были ли они заслуженными или нет?
• Не злоупотрелял ли я доверием, не предавал ли я доверие и не вмешивался ли я в жизнь других своими опрометчивыми словами и поступками?
• Не ищу ли я выгоды в том, что делаю, вместо того, чтобы искать то, что я могу дать другим?
• Не получается ли так, что я не ценю настоящий момент из-за того, что беспокоюсь о том, что может или могло бы произойти? 

После того, как вы честно ответите себе на эти вопросы, задайте себе следующий решающий заключительный вопрос:

• Даже если я утвердительно ответил на некоторые из этих вопросов, буду ли я мягок к себе, как мой Учитель, смиренно признавая, что Слово еще не полностью владеет моей жизнью, и приму ли я свою нужду в дальнейшем преобразовании, принеся покаяние, попросив прощение и не тратя впустую время на обвинение самого себя, а лишь улыбнувшись своей собственной слабости?

По мере развития грех стремится подавить волю, ослепить и ожесточить. Следующие строки из книги Роберта Трэвера Анатомия убийства ярко передают то, что я пытаюсь сказать вам о влиянии греха на личность. Их сказал старый адвокат в конце своей жизни: 


Плохое знание людей, недостаток человеческой заботы друг о друге могут быть большой проблемой в этом мире. Из-за этого наш мир истощен и умирает. Создается впечатление, что сейчас мы полностью склонны к тому, чтобы общаться друг с другом посредством ракет, наполненных ненавистью и разрушением, вместо того, чтобы делиться с другими любовью. И теперь кажется, что Бог, наконец, бросил человечеству вызов, чтобы оно открыло свое сердце или погибло. 

Заключительное слово по этому важному вопросу выражено в словах послания Иакова: “Признавайтесь друг пред другом в проступках и молитесь друг за друга, чтобы исцелиться” (5:16). Если мы рассматриваем грех с социальной перспективы, мы лучше понимаем особую харизму этого переживания. Исповедание грехов становится чем-то большим, чем “автомойкой”, больше, чем вздохом облегчения оттого, что мы собрались со смелостью и набрались смирения, чтобы честно открыть себя; больше, чем просто чувством удовлетворения от того, что мы исполнили наказ Иакова. Оно становится радостным возвращением в дом Отца, примирением с христианским сообществом в духе искупления и благодарности, восстановлением любящих взаимоотношений с Богом и другими людьми, ранеными грехом, повторное открытие своего сердца, новая возможность для полного и окончательного расцвета христианской индивидуальности в мудрости нежности.